Любой беларус или турист, посетивший столичную площадь Победы, обратит внимание на знаки, на которых написаны названия городов-героев (и одной крепости-героя). Такое почетное звание в советское время предоставлялось населенным пунктам, которые больше других отличились во время Второй мировой войны, — всего их было 13. Среди них числится и Минск, который наградили ровно полвека назад — 26 июня 1974 года. Однако беларусской столицы в этом списке могло и не быть. Рассказываем, как Минск получил звание города-героя, на какие интриги пришлось пойти руководству БССР и как ему потом отомстила Москва.
Другие города-герои и две неудачные попытки Минска
Впервые о городах-героях в контексте Второй мировой заговорили еще 1 мая 1945 года. В этот день в газете «Правда» — главном издании СССР — был опубликован приказ Иосифа Сталина. Обращаясь к армии и флоту, диктатор констатировал, что победу надлежит отметить салютом в столицах союзных республик, а также «городах-героях: Ленинграде (теперь Санкт-Петербург. — Прим. ред.), Сталинграде (теперь Волгоград. — Прим. ред.), Севастополе и Одессе».
Уже 13 июня того же года на имя руководителя БССР Пантелеймона Пономаренко поступила записка с предложением «возбудить ходатайство перед союзным правительством о присвоении <…> городу Минску звания города-героя за выдающееся участие его в организации и развитии партизанского движения». Ее подписали первый секретарь минских обкома и горкома партии Василий Козлов, председатель Миноблисполкома Роман Мачульский, секретарь Минского горкома партии Иосиф Бельский (в честь всех троих сейчас названы улицы города) и председатель Минского горсовета Иван Паромчик.
Однако 19 июня Пономаренко резко раскритиковал авторов записки: «Вы меня простите, товарищи-герои, однако я должен в глаза сказать. Нескромность, самовосхваление — это не настоящая черта действительного героя. Как это некрасиво звучит и создает повод поставить нас в неприятное положение».
По мнению историков, Пономаренко на самом деле просто не хотел лишний раз напоминать Сталину о Минске, который был оставлен в первые дни войны. А еще в документе не делался акцент на его, Пономаренко, героических действиях.
В любом случае, тогда чести не удостоился никто: официально почетное звание «город-герой» оформили лишь в 1965-м. Судя по всему, предложения по первым населенным пунктам собирали по всему Советскому Союзу. 22 апреля Петр Машеров, лишь за месяц до этого ставший руководителем БССР, предложил присвоить Минску звание «город-герой», а цитадели в Бресте — «крепость-герой».
План сработал лишь частично. 8 мая вышел соответствующий указ. Первыми городами-героями, «трудящиеся которых проявили массовый героизм и мужество в защите Родины в <…> 1941−1945 гг.», были названы Москва, Ленинград, Волгоград, Киев, Севастополь, Одесса и Брестская крепость. Одновременно День Победы был объявлен праздничным нерабочим днем.
В таком признании был не только почет. После получения статуса в городах увеличивался поток туристов, к чему, кстати, населенные пункты не всегда были готовы. Но главный аргумент в пользу получения статуса города-героя был историко-идеологический. Как отмечали историки Екатерина Болтунова и Галина Егорова, по сути, с середины 1960-х годов повествование о Второй мировой «оказывалось в значительной степени обусловлено развитием проекта „Города-герои“. Присвоение статуса очередной территории вело к корректировке нарратива, при этом города, попадавшие в поле зрения авторов учебных текстов ранее, но оказавшиеся вне наградной повестки, последовательно вытеснялись из повествования». То есть в целом советский миф о Второй мировой строился на городах-героях — без этого звания никакого серьезного вклада в победу будто бы и не было.
Эти же специалисты отмечают важнейшую роль Петра Машерова в том, что Минск все же получил это звание. Еще его предшественники делали определенную ставку на побратимство Минска с уже признанными городами-героями: в первое послевоенное десятилетие руководство БССР инициировало программы, которые позволяли столице республики появляться на страницах прессы вместе с Ленинградом, Сталинградом, Одессой и Севастополем. Например, в 1947-м прошло соцсоревнование строительных бригад Минска и Сталинграда, которое широко освещалось в региональной прессе обоих городов. В 1966-м, уже при Машерове, недалеко от Минска был создан мемориальный комплекс «Курган Славы» — на митинг в честь начала строительства пригласили представителей городов-героев.
Хатынь и мифы о подполье
Но главными факторами, помогшими Минску стать городом-героем, по мнению исследователей, были «тема беларусского подполья и идея виктимности, то есть указание на жертвы фашистской агрессии и формы противостояния ей на территории Беларуси». Еще в 1969-м был открыт мемориал в деревне Хатынь (уничтоженной нацистами), получивший общесоюзную известность. Как отмечали Болтунова и Егорова, «существенно, что после реализации этого проекта Минск и Хатынь в советском публичном пространстве часто выступали вместе, а презентация региона, причем как для советских граждан, так и для иностранцев предполагала рассказ (или поездку) одновременно в Минск и в Хатынь».
Параллельно Машеров сделал ставку на продвижение нарратива о вкладе в победу подпольщиков и партизан, действовавших в оккупированном Минске. Свою роль сыграли документальная проза Ивана Новикова (книга «Руины стреляют в упор»), шестисерийный фильм «Руины стреляют», снятый на «Беларусьфильме», многочисленные статьи в беларусской и московской прессе.
Однако относительно минского подполья существовал важный нюанс. В восточных городах Беларуси (Могилеве, Витебске, Гомеле), куда война пришла позже, власти сумели заранее оставить для подпольной работы группы людей. В Минске, который оккупировали уже 28 июня (напомним, война началась 22-го), сделать это не успели. Поэтому подполье в городе возникло снизу, а не сверху, без контроля со стороны Москвы. К концу 1941 года в беларусской столице и окрестностях действовали более 50 организаций и групп, что уже само по себе было подозрительно для параноидальных сталинских времен. В конце ноября 1941 года Иван Ковалев — до войны секретарь Заславского райкома партии — объединил их в Минский подпольный горком Коммунистической партии (большевиков) Беларуси.
Однако во время оккупации случились два провала. Первый — в марте-апреле 1942-го, когда были арестованы более 400 подпольщиков. Второй — в сентябре-октябре того же года, когда были арестованы еще сотни человек. Среди них был и Ковалев, который погиб в заключении. Однако еще в годы войны в Кремле решили, что никакого антифашистского подполья в Минске нет, а то, о котором доходили сведения, — это провокация нацистских спецслужб: якобы оно формировалось из предателей. Известны факты о том, что некоторых подпольщиков, которые приходили из Минска в партизанские отряды, просто расстреливали, считая их засланными провокаторами.
На формирование такого мнения повлияли и оккупационные власти: они запустили слух, что Ковалев согласился на сотрудничество с ними. Часть выживших участников подполья, которые видели его в тюрьме и даже сидели некоторое время в одной камере с ним, утверждали, что Ковалев погиб, никого не выдав. Но им не поверили. Лишь в 1959-м минское подполье было реабилитировано. Но его руководителя и многих людей, связанных с ним, продолжали считать предателями. Забегая вперед, скажем, что Ковалева реабилитировали лишь в 1990 году, за год до распада Советского Союза.
Поэтому для Кремля основной козырь Машерова был несколько сомнительного происхождения. Дело решилось после того, как в игру вступил журналист Николай Матуковский.
Заговор против Политбюро
Матуковский (1929−2001) был известен как драматург, киносценарист, публицист и журналист. Его пьесы пользовались популярностью. В столичном Республиканском театре беларусской драматургии и сейчас идет спектакль по его произведению «Мудрамер». Пиком же его карьеры стала работа в газете «Известия», одной из самых популярных в СССР. С 1966 года Матуковский был ее собственным корреспондентом, в 1970–1993 годах — заведующим беларусским отделением «Известий».
В воспоминаниях, опубликованных уже после смерти, он рассказывал, как в 1974-м встретился с Машеровым. Помощник попросил его не задерживаться, поэтому журналист взял с места в карьер: «Петр Миронович! Я шел к вам по человеческим костям, на которых стоит Минск. Вы очень много сделали для Беларуси, но Беларусь никогда не простит вам одного: вы не добились для Минска звания города-героя».
«До сих пор не могу понять, что подтолкнуло меня на такую дерзость. Наверное, все-таки вывела из равновесия та беспардонная историческая несправедливость, которую проявил к Минску московский Олимп. Сколько же можно было ждать „милостыни“ от дряхлеющего генсека?» — комментировал Матуковский. Речь здесь о советском лидере Леониде Брежневе, хотя в реальности состояние генсека резко ухудшилось только в 1976-м, он еще не был дряхлеющим. Вероятно, тут мемуарист перенес на то время свои более поздние воспоминания.
«Петр Миронович вздрогнул, как от удара. Он выскочил из-за стола, нервно заходил по кабинету, пытаясь закурить на ходу. Он курил не сигареты, а старомодные папиросы с длиннющим мундштуком. Руки у него дрожали, папиросы ломались, спички не зажигались. Ему удалось закурить только с третьего или четвертого раза. Лицо его так побледнело, что я боялся на него смотреть. „Ну вот, влип ты, Микола, — подумалось мне. — Сейчас ты получишь от ворот поворот“», — вспоминал журналист.
По его словам, Машеров отреагировал так: «Ты думаешь, я не пытался? — Почти закричал он. — Зарубили! Не хотят х*хлы, чтобы наш Минск сравнялся с их Киевом! А я всего лишь кандидат в члены Политбюро (высший партийный орган. — Прим. ред.)! Я не имею права еще раз возвращаться к тому, что Политбюро уже похоронило! Меня просто выставят за дверь! Пойми, я не боюсь, но кому от этого будет польза?»
Под оскорбительным словом «х*хлы» здесь, вероятно, подразумевались не украинцы как нация, а выходцы из этой республики в руководстве СССР. Перераспределение символического капитала в сторону УССР началось еще при Никите Хрущеве, который до этого руководил республикой. Киев стал первым из будущих городов-героев, где была оформлена полномасштабная мемориальная зона, посвященная победе в войне, — с обелиском, могилой Неизвестного солдата и Вечным огнем.
Ситуация не изменилась при следующем лидере, Леониде Брежневе, который родился в селе в Днепропетровской области Украины. В документах даже встречаются два варианта национальности этого политика. Судя по всему, первоначально он фигурировал в них как украинец, по месту рождения. Затем стал русским, но любовь к Украине сохранил. Кроме него, в высшем руководстве СССР находились и другие выходцы из Украины. Например, Николай Подгорный, возглавлявший Президиум Верховного Совета (парламента) СССР.
Так вот Матуковский, по его словам, тогда предложил написать статью, после которой читатели сами поставят вопрос о награждении Минска.
«А ты знаешь… Это идея! Именно ваша газета может заткнуть рот Подгорному, который больше всех противился на Политбюро. Не будет же он выступать против своей газеты! На смех поднимут!.. А ты не боишься? — спросил, по воспоминаниям Матуковского, Машеров. — Ведь у нас с тобой получается нечто вроде заговора против Политбюро! Конечно, в тюрьму за это нас не посадят, но неприятности могут быть и у тебя, и у меня».
Тот заявил, что не боится. По просьбе лидера БССР Матуковский заручился поддержкой главного редактора «Известий» Льва Толкунова и взялся за работу, не говоря о ней никому.
По просьбе Машерова его помощник позвонил в Институт истории партии и попросил показать все имевшиеся там документы о минском подполье. «Забегая вперед, скажу, что его слово сработало безотказно. В истпарте мне показали все, даже то, что раньше другим не показывали», — вспоминал Матуковский. Ознакомившись с документами, он взял на две недели отпуск за свой счет и уехал в Аксаковщину под Минском (судя по всему, в один из местных санаториев).
«1100 дней»
«На меня накатил какой-то панический ужас — а вдруг не получится? <…> Были моменты, когда мне хотелось бросить все и сознаться в собственном творческом бессилии. Ведь есть же предел, выше и дальше которого не шагнешь! Всякий автор, будь он семи пядей во лбу, имеет право на неудачу, на провал!.. <…> Первый вариант материала я безжалостно уничтожил. В нем было слишком много „личного“, слишком много „нервов“ и „страданий“. Промучился еще два дня, пока не нашел ключ-стиль, намеренно сухой и жесткий. Чтобы каждая строчка не „страдала“, а „стреляла“, работала бы на те страшные документы, которые я приводил, и наоборот, чтобы документы по стилю не отличались от моего письма. Никаких эмоций, никакого „сострадания“, от первого до последнего слова — документ», — рассказывал журналист.
Только в самом финале материала он не смог справиться с эмоциями: «Когда в Минск приезжают гости и просят показать достопримечательности, им показывают могилы. А в каждой из них 20 тысяч… 30 тысяч… 100 тысяч. В них человеческие жизни, целые миры! Непостроенные дома, ненаписанные книги, неспетые песни, нерожденные дети… И если вдруг история повернется так, что еще раз… Пусть моя судьба и судьба моих детей ничем не отличается от мужественной судьбы тех, кто предпочел смерть рабству, честь и свободу Родины — неволе…»
Написанный текст Матуковский показал Машерову, тому он очень понравился. «Когда прощались у порога, он вдруг сказал: „Проси у меня чего хочешь!“» — вспоминал журналист, который утверждал, что ответил так: «Скажите мне первому, если мы победим».
После написания текста его нужно было провести через тройную цензуру: завизировать в Генеральном штабе, в его Разведывательном управлении и в Комитете государственной безопасности. «Все три визы надо было получить за один день! Мы не имели права тянуть дольше, какая-нибудь из этих трех инстанций могла нас „рассекретить“ звонком наверх», — объяснял Матуковский.
Главный редактор «Известий» дал ему свою машину с правительственными номерами, и журналист отправился в Разведывательное управление Генерального штаба: «Вошел в кабинет, в который мне велено было явиться, и почти небрежным, почти безразличным тоном произнес: „Вас просили это посмотреть, чтобы не прокралась какая-нибудь неточность…“ Подействовало! И „вас просили“, и „мелкая неточность“. Если речь идет всего лишь о мелкой неточности, значит, „по-крупному“, в принципе вопрос где-то решен! На этот эффект я и рассчитывал».
В КГБ Матуковский ехал уже смелее: «В Комитете я уже совсем нагло заявил: „Вот это просили посмотреть разведчики. У них никаких замечаний нет, но они просили показать вам…“ Штамп Разведывательного управления оказал магическое воздействие на работников Комитета госбезопасности». После этого убедить военного цензора Генерального штаба было нетрудно.
В итоге документальный рассказ о минском подполье под названием «1100 дней» (именно столько Минск находился под оккупацией и продолжалась борьба подпольщиков) был напечатан в трех номерах «Известий» — за 27, 28 и 30 апреля 1974 года.
«В нашу редакцию хлынул поток писем — пять мешков! — писал Матуковский. — И в конце каждого письма был вопрос: почему Минск не город-герой? Удивительное дело — из Беларуси писем почти не было. До сих пор понять не могу: выжидали беларусы, надеялись на справедливость? Или верили, что их интересы защитят братья из других республик? [Валентин] Гольцев (заведующий военным отделом газеты. — Прим. ред.) позвонил в ЦК КПСС и спросил: — Что нам делать с письмами? Переслать вам? „Зачем? — ответили оттуда с раздражением. — У нас столько же…“ Оказывается, что почти каждый автор писал два письма сразу — нам, в редакцию и в ЦК КПСС. Для надежности».
По его словам, главного редактора «Известий» вскоре уволили: «Думаю, не случайно». Но в действительности Толкунова перевели на другую должность спустя два года, в 1976-м. Да еще и повысили из кандидатов в члены ЦК КПСС. Так что от этой тайной операции никто не пострадал.
Четыре года ожидания Брежнева
Давать звание после публикации статьи в газете было как-то не солидно, поэтому в Минск спустили задание: снова самим обратиться с просьбой наверх. 19 июня, спустя полтора месяца после публикации, в ЦК КПСС ушло письмо за подписью Машерова. «Учитывая большие заслуги перед Родиной, массовый героизм и стойкость, проявленные трудящимися г. Минска в борьбе против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны, и в ознаменование 30-летия изгнания немецко-фашистских оккупантов с территории Белорусской ССР, ЦК Компартии Белоруссии просит ЦК КПСС решить вопрос о присвоении г. Минску звания города-героя», — сообщалось в тексте.
Решение приняли оперативно. «Где-то в двадцатых числах июня меня разыскал по телефону Виктор Крюков (помощник Машерова. — Прим. ред.): „Звонил из Москвы Петр Миронович и просил передать тебе только одно слово: „Состоялось“. Не знаю, что он имел в виду, но чувствовалось, что настроение у него очень хорошее“. Конечно же, Виктор Яковлевич хорошо понимал, что „состоялось“, но продолжал играть в тайну», — вспоминал Матуковский.
На радостях он побежал к своим друзьям — поэту Геннадию Буравкину и его жене Юлии.
«„У вас есть шампанское? — спросил я, ступив через порог. — Наливайте!“ Налили три полных фужера. Я выпил и… с размаху ударил фужер о пол. Хрустальные осколки даже в окно полетели. Геннадий и Юля оторопели и… ударили свои фужеры о паркет: „Ну, а теперь рассказывай! — потребовали они. — Что случилось?“» — рассказывал он.
В итоге 26 июня Минск официально получил звание «город-герой».
Оставалась самая малость: официальная церемония, во время которой к знамени города прикреплялись орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». До этого Брежнев лично вручил награду Москве, Ленинграду, Киеву, Новороссийску. Волгограду орден вручал премьер-министр Алексей Косыгин — но в тот же день аналогичная церемония проходила в Лениграде, где присутствовал генсек. В Севастополь, Одессу и Брестскую крепость приезжали высокопоставленные члены Политбюро. Награды Керчи к знамени города прикрепили чиновники рангов пониже: руководитель Украины Владимир Щербицкий и министр обороны Андрей Гречко. «Распределение мест в иерархии городов, которое задавали должность вручающего награду, и время, прошедшее между объявлением о получении звания и собственно церемонией вручения наград, вызвали неизменный общественный интерес», — писали историки.
В 1977-м Леонид Брежнев позвонил первому секретарю Тульского обкома КПСС Ивану Юнаку и поинтересовался, как тот отнесется, если генсек приедет лично вручить Туле «Золотую Звезду». «Мне как-то неудобно перед беларусами, — замялся Юнак. — Минск уже давно ждет награду». Дело в том, что указ о Туле вышел в 1976-м, на два года позже беларусской столицы. «Пусть Машеров и минчане еще три года с метелкой в руках чистят свой город», — отрезал Брежнев, который вскоре приехал в этот соседний с Москвой город.
Но в конце концов 25 июня 1978 года он все же приехал в Минск. Это произошло спустя четыре года после награждения, что выглядело как оскорбление. Вдобавок чувствовался контраст: на торжественной церемонии, которая прошла в Оперном театре, Брежнев умудрился покритиковать «отстающие предприятия» Беларуси, рабочие которых, по его словам, были замечены в «систематическом невыполнении плана» и «нарушении дисциплины». Хотя в Киеве в 1965-м он не высказал ни одного слова критики, а также был очень эмоционален: говорил с трибуны о «широком Днепре, воспетом Шевченко и Гоголем», о богатой культуре республики, об «потомках запорожцев», которые стоят сейчас «на высоких киевских горах, увенчанных алым стягом».
Что касается самой церемонии, то дело было так. «Наступило время прикрепить к знамени города „Золотую Звезду“ и орден Ленина, — вспоминал фотограф Николай Амельченко. — Брежнев подошел к знамени, начал прикреплять награды. Но… ничего у него не получалось. А помочь нельзя — не тот случай. Огромный зал затаил дыхание. Процедура затянулась до неприличия. Наконец Леонид Ильич кое-как справился с задачей и облегченно вздохнул. Спустя много лет один документалист в своей книге написал, что в том эпизоде из-за знамени высунулась чья-то рука и помогла Брежневу. Материал так и назывался — „Третья рука Брежнева“. Так вот, хочу вас разочаровать: никакой третьей руки не было. Я стоял метрах в трех и все прекрасно видел».
После церемонии начался концерт. Матуковский оказался в зале Оперного за спиной у Брежнева: «Я хотел уйти, но понимал, что меня сразу же схватит „девятка“ (управление КГБ, отвечавшее за охрану первых лиц. — Прим. ред.): подложил под стул какую-нибудь пакость, а сам сматывается! Я вынужден был сидеть до конца и слушать злое ворчание. Генсеку не нравился концерт, и его начали сворачивать, выбрасывая из программы сразу по два номера».
Вечерний банкет проходил в ресторане «Журавинка». «На двух этажах собрались человек восемьсот. Я сидел недалеко от президиума и внимательно следил за гостем, — вспоминал писатель Иван Шамякин. — Брежнев был словно отключенный от этого света, от всего окружающего. Как будто прислушивался не к тому, что говорили, а к тому, как ворчит у него в животе. Может, и правда у него что-то болело. Ничего не выпил, даже не поднял рюмки. Ничего не ел, от официанта отмахнулся, тарелка так и осталась чистая. И вдруг, когда мы не успели еще разжевать первую закуску, он, ни слова не сказав, поднялся и пошел к выходу: за ним бросились ошеломленные руководители республики».
Впрочем, после отъезда Брежнева в Москву банкет продолжился с новыми силами, ведь повод был достойный.
Читайте также
